Чингисхан. Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка - Страница 53

На сей раз нам не пришлось долго ждать ответа. Гонцы принесли нам только молчание и были еще рады, что унесли ноги живыми. Когда снова рассвело, мы увидели, что кераиты воткнули в степную землю знамя войны. Оно реяло высоко над травой, а я лежал в зеленых цветах, перед которыми Золотой Цветок испытывала неподдельный ужас. Но и мне казалось, что у пришедшей весны грустные глаза, хотя я об этом не сказал Золотому Цветку ни слова.

Темучин ходил со своими военачальниками взад-вперед по поляне и что-то с ними обсуждал. Обычно прямые спины людей, вскормленных победами, были сейчас согбенными, словно они тащили на себе по степи всех убитых за последние годы войны. У озера военачальники сели на усыпанную цветами мягкую траву вблизи одинокой ели, распростершей над ними свои темные ветви, как длинные зеленые руки. Обсуждая свои планы с военачальниками, хан время от времени бросал взгляд на предвещавшее большую войну знамя. До сих пор его ни одно чужое знамя не страшило и ни одна война не пугала, но теперь он с опаской поглядывал на вражеский стяг, а потом принимался с удвоенным пылом убеждать в чем-то своих соратников.

Когда мы узнали, что отец Хулан со своим племенем оставил нас, велев передать: он, мол, предпочитает мирную жизнь в северных лесах беспокойной жизни с войском Чингисхана, Темучин закричал на меня:

— Разве не ради тебя я сжалился над ним в прошлый раз? Враждебные нам татары молчат, потому что я велел умертвить их, а предатели-меркиты бросили меня, хотя я подарил им жизнь!

Я не сразу нашелся с ответом. Помимо всего прочего, я не сразу уловил смысл его речей. Хан уставился на меня с ненавистью, его глаза выкатились из орбит, на шее подрагивал шрам.

— Молчишь? Даже не оправдываешься?

И я спокойно ответил ему:

— Я молчу потому, что твои слова вызваны необузданным гневом, но разве гнев — дитя разума? Ты сказал, что предатели-меркиты бросили тебя на произвол судьбы, хотя ты подарил им жизнь! Но не чересчур ли ты все упрощаешь? Если всех убить, никто убежать не сможет. Это правда. Но кто после этого придет к тебе, Темучин?

— Все равно, я всех их прикончу и нагоню страха на тех, кто останется со мной. — При этом он посмотрел в сторону северных лесов, где скрылись меркиты.

— Всех? Ты убьешь их всех?

— Всех!

— Степь издаст стон, Темучин! — Я отступил на шаг назад. — Убей их вождя — это он совершил предательство. Но не убивай никого из четырехсот воинов-меркитов, которые подчинились своему вождю, как того и требует закон степи.

— Я оставлю в живых двоих: мою красавицу Хулан и ее любимого брата, — ответил он и нанес мне обиду, сделав вид, будто я обращался не к нему, а к бесчувственным камням.

К вечеру наши привели к озеру Тунге оставившее нас племя меркитов. Хан приказал разложить на берегу множество костров и вбить около них в землю низкие колья. К кольям привязали пленных, которые сидели теперь так, как будто они сторожат эти костры.

Чингисхан сказал:

— Как живые вы мне служить отказались — так сослужите мне большую службу мертвыми! Костры будут согревать ваши охладевшие тела, и враг подумает, что это я с моими людьми сижу у них. А мы тем временем ускачем прочь, и преимущества в день пути будет вполне достаточно, чтобы замести следы. — Темучин зашел за спину вождю меркитов и убил его — тот даже звука не издал. — И так будет с каждым из вас — враг не должен ни о чем догадаться.

И стоявшие за кольями воины сделали как им было приказано, хотя у некоторых из них и дрогнула рука: ведь они убивали пленных, которые были повинны лишь в том, что выполнили приказ вождя.

Хан позвал меня:

— Кара-Чоно!

Но я ему не ответил — я пошел к одинокой высокой ели, чтобы глаза мои не видели происходящего. В воде озера отражались костры, и блеск их был кроваво-красным.

Хан снова позвал меня:

— Кара-Чоно!

И снова я не ответил ему. Губы мои сжались так плотно, словно не желали открыться больше никогда в жизни.

В третий раз хан меня звать не стал.

Чтобы не поднимать шума, войско разделилось на небольшие группы. Я еще некоторое время простоял у одинокой ели; и я был не один, хотя не подходил к тем, кого хан оставил подбрасывать хворост в костры, чтобы ввести врага в заблуждение. Сколько дум я ни передумал, а избавиться от самых тягостных мыслей никак не мог. Когда я оседлал своего скакуна и оглянулся на длинную цепь костров вдоль берега, где четыреста убитых сидели на корточках, словно спящие воины, мне подумалось еще: как тяжело, отец, жить так, как жил ты!

Утром я догнал хана. В лучах взошедшего солнца перед нами открылась равнина без единой травинки, без цветов и воды. И только высохшие солончаки подрагивали на ветру. По глинистой почве побежали тысячи трещинок и морщинок, из некоторых выемок подобно мертвому глазу выглядывала лужица мутной воды, присыпанной тонким слоем желтого песка.

Мы скакали рядом, но Темучин словно и не замечал меня, он не обращался больше ко мне, начальнику своих телохранителей, и не говорил: сделай, мол, то-то и то-то, а передавал свои приказы через моего помощника.

Мы ехали по этой тоскливой равнине много дней подряд, и, кроме мышей-полевок, не на кого было поохотиться. Как-то хан собрал всех своих ближайших сподвижников вокруг такой вот вонючей лужи. Но все они утолили жажду, напившись этой зловонной жижи, после чего Темучин поклялся, что каждого, кто оставит его ряды, он в этой жиже и утопит.

Я стоял в сторонке, потому что он не подозвал меня.

Наши разведчики донесли, что кераиты Тогрула отказались от преследования — они потеряли наши следы. Случилось то, чего хан и добивался, и так как два дня спустя мы оказались у самого озера Балдчуна, очень скоро забылись и тяготы многодневного похода.