Чингисхан. Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка - Страница 52

На третий день солнце снизошло к нам и выкатилось на небо. А на четвертый мы уже скакали по теневой стороне хребта Маоундур и чуть не столкнулись с большим табуном, который табунщики с дикими криками гнали вдоль горы.

— От кого вы бежите? — крикнул им хан.

— Враг идет! — громко прокричали они в ответ, не узнав Темучина. — Когда мы пригнали табуны к сочной траве, мы увидели невдалеке тучи желтого песка. Это враг! У него несметное войско, которое застит небо!

— Какое расстояние между вами и врагом? — спросил Чингисхан.

— Один день! О властитель, теперь мы тебя узнали.

Гонцы понеслись вниз, к Керулену.

Мы же повернули на восток, где Темучина ждало его войско.

Только мы начали располагать наши утомленные долгим переходом тысячи в боевые порядки, как передовые отряды кераитов взрезали их подобно копьям и сломали этот проверенный во многих битвах порядок.

Врагу удалось нанести нам упреждающий удар.

Чингисхан подбадривал своих воинов криками:

— Никогда еще мы не показывали врагу наших спин! Гоните их! Бейте их! Убивайте!

Один из его военачальников воскликнул:

— Я буду сражаться впереди всех! А тебя, о мой хан, прошу позаботиться потом о моих осиротевших детях!

И каждый вслед за ним стал возбуждать себя воинственными криками, прежде чем броситься на врага.

К полудню оба войска смешались. И как мы ни старались восстановить линию обороны, это нам не удавалось. Еще более затрудняли ведение боя бесчисленные окрестные холмы. То над одним из них взовьется наше родовое знамя, то оно опять пропадает, а с холма доносится рев труб противника.

Когда темень своим покрывалом скрыла живых и мертвых, кераиты оставили поле боя. Они ушли первыми, и мы могли даже подумать, будто одержали над ними победу.

Хан сказал:

— Кроме нас, на поле битвы никого нет, но разве победа за нами? На моих глазах влага, а какой же победитель станет плакать?

На ночь мы отступили за холмы и собрали всех живых и раненых. Когда мне пришлось доложить Темучину, что на поле остались его сын Угедей и его храбрый полководец Бохурчи, он сказал:

— В бою они всегда предпочитали сражаться плечом к плечу. Они и погибли вместе, потому что не желали расставаться.

Но ближе к рассвету мы увидели одинокого всадника. Это был Бохурчи. Перед ним лежал Угедей. Он был без сознания, изо рта и из носа стекали струйки крови. Бохурчи рассказал:

— Подо мной убили лошадь, и она рухнула. Мне пришлось спасаться бегством. Пешком! А кераиты, как раз отходившие, остановились перед Сенгуном, которому стрела пробила щеку. В этой суматохе я заметил вьючную лошадь, с которой сползали мешки, и двумя ударами ножа перерезал державшие их ремни. Я ускакал на ней. А Угедея нашел в траве все равно что мертвого.

Меня удивило, что хан не обнял своего тяжелораненого сына и не похвалил храбреца Бохурчи. Его как бы вообще не задело их возвращение. Он сидел на плоском камне, не смыкая глаз, ни капли не выпил и ни крошки не съел.

Военачальники начали уговаривать его отступать без промедления и нового сражения не давать.

Хан с раздражением ответил им:

— Неужели я сам не понимаю? Но разве не полетит по степи весть: «Чингис бежит!»

— Если мы вернемся с подкреплениями, в этом не будет ничего страшного, — сказал я. — Это куда лучше, чем всем нам здесь погибнуть. Тогда наши женщины и дети попадут в рабство на радость нашим врагам.

— Ты, Кара-Чоно, сказал то, что было у меня на языке. Но могу ли я доверять покоренным племенам? А вдруг они нас оставят, как уже сейчас, когда небо не было к нам милостиво, нас оставили некоторые?

Он тоже сказал именно то, о чем думали многие из нас. Но к утру мы все-таки отошли подальше от холмов, оторвались от кераитов и оставили только слабые заслоны и несколько разведчиков — им предстояло утром совершить на глазах кераитов отвлекающий маневр.

Однако кераиты не отпускали нас далеко, и так как мы оставили им без боя наши самые тучные пастбища, они тоже не искали сражений, а крались у нас за спиной по степи, как стая волков, которая выжидает своего часа.

Расстояние между нами не увеличивалось, но и не уменьшалось.

Когда мы стали лагерем у озера Тунге, хан вызвал к себе с десяток стрелогонцов и приказал им выучить наизусть послание для хана Тогрула: «Я разбил лагерь восточнее озера Тунге. Травы здесь высокие, и наши лошади набрали силу. Мне есть что сказать моему названому отцу, и я прошу его ответить мне: за какие провинности ты решил так напугать меня? Если тебе надо испугать кого-то, разбуди посреди ночи своих спящих сыновей. Трон, на котором я привык сидеть, стал совсем маленьким, дым, выходивший из моего шатра, развеялся. Почему ты так напугал меня? Ответь мне, отец, не разозлил ли тебя какой-то чужой нам человек, не натравил ли тебя на меня мой недруг? О чем мы с тобой договаривались? Разве мы не сказали друг другу на Красных Холмах в горах Джорхалхуна: если какая-нибудь змея захочет вызвать гнев одного из нас на другого, мы не должны этому поддаваться, мы должны сперва взять это на зуб и ощутить языком. Если у повозки сломается одна из двух осей, быкам не стащить ее с места. Разве я для тебя не вторая ось? Если у двухколесной повозки сломается одно из колес, на что она будет пригодна? Разве я для тебя не второе колесо в повозке? Отец мой, в чем ты можешь меня упрекнуть? Пришли ко мне гонца, пусть он объяснит, чем я вызвал твою немилость».

Второе послание Чингисхан отправил Сенгуну. Оно звучало так: «Я сын, рожденный в одеждах, а ты — сын, родившийся нагим. Наш отец хотел заботиться о нас как о равных. Из опасения, что мне будет отдано предпочтение, ты, Сенгун, преследовал меня своей ненавистью. Не заставляй больше страдать сердце отца, а постарайся радовать и веселить его утром и вечером, когда зайдешь в его шатер и когда из него выйдешь. Не доставляй больше горестей нашему отцу и не отдаляйся от него. Беда, если ты не откажешься от своих прежних мыслей, а будешь и впредь добиваться верховной власти при живом отце! Пошли мне весть, Сенгун, я буду ждать ее у озера Тунге».