Чингисхан. Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка - Страница 41

Хан сделал телохранителям знак отпустить пленного. Он сказал:

— Воин, действовавший как враг, обычно скрывает, кого он убил или кому причинил зло, его уста об этом безмолвствуют. А этот, напротив, ни о чем не умалчивает — ни о том, кого убил, ни о том, кого ранил. Он говорит об этом открыто. Такой человек способен стать моим сподвижником. Тебя зовут Джирхо-Адай. Ты пустил в меня стрелу, я буду тебя звать Джебе, Стрела. Ты будешь сопровождать меня в походах!

После этого один из сотников подвел к хану плачущую женщину и сказал:

— Она все время кричала и требовала тебя, Чингис! Она стояла вон там, внизу, под кедром, и без конца причитала: «Темучин, помоги мне! Где Темучин?! О Темучин!»

— Как ты могла звать меня, когда я тебя не знаю? — спросил хан. — Кто ты, что позволяешь себе звать меня, будто я твой друг?

— Я дочь Сурхан-Ширы, Темучин, — слова срывались с ее губ как соленые слезы. — Твои воины схватили моего мужа, чтобы убить его. Я плакала, я кричала, я взывала к тебе, Темучин, я надеялась, что ты спасешь моего мужа.

— Пусть твоего мужа немедленно освободят! Я пошлю гонца!

— Мой муж мертв! Тебе незачем посылать гонца, Темучин. Они убили его, потому что ты не услышал моих криков.

Слезы лились из ее глаз ручьем и стекали по носу и щекам на шею. У нее, полубезумной, с растрепанными волосами и расцарапанным ногтями лицом, был такой же отталкивающий вид, как у любой бьющейся в припадке женщины.

— Я готов плакать вместе с тобой, — попытался утешить ее хан. — Однако, когда ты звала меня, я, раненный, лежал у этого валуна и глаза мои ничего не видели, а уши ничего не слышали. Как я мог прийти тебе на помощь?

А тем временем к нам нерешительно приблизился старик с низко опущенной головой. Чингисхан принял его ласково:

— Я рад наконец встретиться с тобой, дорогой Сурхан-Шира. Ты сбросил черное ярмо с моей шеи и моего друга, ты отшвырнул их той злосчастной ночью далеко на землю — ты снял с нас эти позорящие мужчин ярма. Ты сослужил мне большую службу. А вот теперь горе постигло твою дочь. Но разве я в нем повинен? Ведь сколько людей пришли ко мне за последние годы — тебя среди них не было.

Сурхан-Шира, не поднимая глаз, тихо проговорил в ответ:

— Поспеши я и приди к тебе раньше, Таргутай убил бы и развеял по степи прах моей жены, моих детей, мои стада. Вот какие мысли занимали меня, Темучин, и вот почему я только сегодня пришел, чтобы присоединиться к тебе.

Хан по-прежнему стоял, прислонившись спиной к стене. Солнце освещало еще его лицо, но он, не отрывая рук от камня, был бледен, как никогда, и лицо его страшно осунулось. Недовольный тем, что Сурхан-Шира так и не поднял на него глаз, Темучин несколько запальчиво проговорил:

— Кто обращается к другому и не глядит ему в лицо, а предпочитает разглядывать свои сапоги, тот своих слов не обдумал и смысл их неглубок. И хотя я разделяю печаль твоей дочери и твою, я не принимаю на себя вины за его гибель. Не принимаю и упреков.

— Так ты примешь меня, Темучин? — спросил седовласый старик.

— Да.

— Разве нужен тебе человек, который колеблется, потому что стар и мысли его состарились вместе с ним, который плохо видит и не сразу соображает, который плохо слышит, потому что за долгую жизнь эти уши слишком много слышали? Нужен тебе такой человек, Темучин?

Сурхан-Шира бесстрашно смотрел в сторону скалы, где стоял хан.

— Я уважаю старость, — ответил Темучин. — Но принимаю тебя не только поэтому, но и потому, что не будь тебя, сейчас не было бы и меня.

Довольный этим ответом, старик медленно спустился с холма вместе со своей заплаканной дочерью. И вот он уже исчез за кустами в толпе.

Хан потребовал коня.

Я стал отговаривать его, предлагая заночевать здесь и дождаться утра. Он потерял много крови, сильно ослабел, и долгой скачки ему не выдержать. Но он моему совету не внял, а пошел к жеребцу, которого ему подвел телохранитель. Я видел, как он заставлял себя идти прямо, и поспешил помочь ему сесть в седло. Но он от моей помощи отказался, причем вид у него при этом был недовольный. Едва сев в седло, он почти тут же упал на землю, на камни, а жеребец, оставшись без всадника, пугливо отбежал в сторону. Хан лежал на камнях и не шевелился; из шеи опять потекла кровь, потянулась струйка крови и изо рта, и я, упав рядом с ним на колени, второй раз за этот день приник ртом к его ранам, высасывая и сплевывая смерть на траву. Он совсем затих, мой хан! Он не видел ни захода солнца, ни первых появившихся на небе звезд, не слышал, как Бохурчи сказал мне, что пленил семьдесят тайчиутских вождей, и среди них Таргутая, не слышал и того, что гонцы от хана Тогрула доложили, что тому не удалось взять в плен Джамуху.

Я приказал поставить юрту.

Мы положили хана на войлочный мат, и я остался рядом с ним. Я провел с ним всю долгую ночь, бодрствуя, как бодрствовали снаружи стражники, звук шагов которых звучал так же равномерно, как и шум камнепада.

Когда в решетку юрты заглянула луна, хан начал бредить. Голова его горела, а тело было ледяным.

— Ты меня узнаешь? — спросил я моего друга.

Он не ответил. Его потемневшие глаза неподвижно уставились на лунное небо.

Всю ночь он был в бреду. Запекшимися дрожащими губами хан говорил что-то о домах, которые ветер заставляет бегать вверх-вниз по рекам, о повозках без колес, в которых носят чужеземных владык, о городах из камня, окруженных стенами из камня, и дома эти не унесешь и не увезешь с собой, как юрты и кибитки, о дворцах с золотыми колоннами и позолоченными крышами в дальних странах, о пышных садах с мандариновыми деревьями, о чужих вождях и правителях, которых он высмеивал даже в бреду, о множестве неизвестных мне богов и божеств, с которыми он собирался покончить, о золотых слитках величиной с верблюжью голову и драгоценных камнях размером побольше, чем глаз у яка, о крепостных башнях, из которых видно все далеко-далеко окрест, и еще о многом другом; это была удивительно долгая ночь, и бреду, срывавшемуся с запекшихся и дрожащих губ хана, тоже, казалось, не будет конца.