Чингисхан. Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка - Страница 90

— Ну и пусть у него будут две правды. Я в этом ничего странного не вижу, разве мы не говорим в нашей юрте того, о чем в других местах помалкиваем?

— Да, — ответил Тенгери. — Но это потому, что мы боимся его стражей, а иногда и его самого. А ему-то кого бояться, Ошаб?

— Своих врагов!

— Брось, Ошаб, наш хан никаких врагов не боится. Из ста битв он в девяносто девяти победил. Нет, страх нашему хану неведом, Ошаб.

— А мне все-таки кажется, — заметил тот, — что этой второй правдой он защищается от своих врагов!

Тенгери задумался. Солнце стояло сейчас прямо над юртой и отбрасывало тень от решетки на крыше на белый мех подстилки.

— Я постараюсь обойтись одной правдой, — сказал он. — Если хан справедлив, мне нечего опасаться.

— А если нет? — понизив голос, проговорил Ошаб.

— Тогда он не будет моим ханом, Ошаб!

— Сказать-то это легко, все равно что вороне каркнуть. Светлая луна долго круглой не бывает, Тенгери, а светлые облака быстро уносятся. Не ты ли только что сказал, что боишься его стражей, а иногда и его самого?

Тенгери кивнул.

— Потому что я трус. Но разве трус может называть себя мужчиной? Ответь, Ошаб, прав я или нет?

Ошаб подвинулся на козлиной шкуре поближе к Тенгери, притянул его за шею к себе и прошептал на ухо:

— Я одно знаю: кто говорит правду, до седых волос не доживет.

Герел, до сих пор молчавшая, но не упустившая ни слова из сказанного, мечтательно проговорила:

— А у него такие красивые волосы, такие черные и жесткие, как у волка зимой!

— Не болтай! — прикрикнул на нее Ошаб. — Э-эх, женщины! Ты только посмотри на нее: старая, а туда же — ноздри задрожали, будто она тебя проглотить захотела…

— Это все же лучше, чем если его проглотит хан!

— Эй, Тенгери, — толкнул его локтем в бок Ошаб. — Видал, ты ей по вкусу!

— Я жить хочу! — выкрикнула вдруг Герел. — И он пусть живет! Что в этом плохого?

Тенгери встал и проговорил громко, словно не расслышав последних слов Герел:

— Даже самые высокие башни стоят на земле!

Выйдя из юрты, он нос к носу столкнулся с гонцом от тысячника. И тот спросил, не его ли зовут Тенгери.

— Да, — ответил он, побледнел и подумал с испугом: «Боги великие, отчего я всегда пугаюсь, когда меня спрашивают, кто я такой. Только что я в юрте произнес красивые слова. А когда Ошаб спросил меня: «А если нет?», я ответил ему не задумываясь: «Тогда он не будет моим ханом». Что правда, то правда — сказать это легко, все равно что вороне каркнуть!»

— Вид у тебя нехороший, — дружелюбно проговорил гонец. — А у меня для тебя хорошая новость. Новость, которую хан велел передать твоему тысячнику, а тысячник — тебе.

У Тенгери было слишком мало времени для того, чтобы задуматься о том, правду ли говорит гонец.

— Хан назначил тебя десятником! — сказал гонец и добавил еще: — Ну как? Может, улыбнешься и поблагодаришь?

— Извини, но я никак не могу в это поверить. Ведь я еще ни разу не был в бою и не выпустил во врага ни одной стрелы, — сказал Тенгери.

— Но ведь тебя зовут Тенгери? — переспросил гонец, который и сам удивился.

— Да.

— И это ты был сегодня на площади и рассказывал перед ханом сказку?

— Да.

— Тогда все совпадает. С сегодняшнего дня ты десятник!

— Я так потрясен, что…

— Разве наш золотой властитель не потрясает всех и каждого? И разве его мудрость не заключается еще и в том, что он всегда делает то, чего никто от него не ожидает? И не потому ли он такой мудрый, что никогда не делает того, что все от него ожидают?

Тенгери смотрел вслед удалявшемуся всаднику в немалом смущении. Он думал о Бате, участвовавшем во всех войнах и битвах, каждая из которых оставила на нем свой шрам, о Бате, у которого под седлом была сейчас девятнадцатая лошадь, потому что восемнадцать прежних ускакали с мертвыми воинами хана к богам. Что скажет Бат?

Ошаб проговорил у него за спиной:

— Такое случается редко. Необычное дело.

Он быстро заковылял к загону, где паслись и пять овец Тенгери, а потом вернулся, повторяя:

— Необычное это дело, необычное!

Когда в Йенпине к исходу лета отцвели пионы и лотосы, полководец войска Великой стены в девятый раз испросил приема у Сына Неба. Император сидел на красном шелковом мате в Покоях Благовоний в окружении тысячи цветущих гиацинтов, горделиво покачивавшихся в высоких фарфоровых кувшинах от легкого дуновения ветерка, залетавшего в высокие окна. Было раннее утро. Художник Хао Фу долго смотрел на поднимающийся над озерной гладью туман, а потом сделал несколько мазков кисточкой с тушью, едва касаясь ею золотистого шелка. Он повторил это еще два-три раза — и туманная гладь озера перенеслась на шелк.

— А сумеешь ты отразить на картине осенний хлад? — спросил император Вай Вань.

Хао Фу огляделся вокруг и, склонив голову, скромно ответил:

— Я даже назвал бы эту картину «Хлад проникает сквозь мое платье».

Над озером и туманом плавно скользил журавль, розовый в лучах осеннего солнца.

— Неужели, когда говоришь о холоде, и сам начинаешь мерзнуть? — Сын Неба поежился и собрал под шеей отвороты халата. — Я желаю увидеть хлад на твоей картине!

— О-о, государь мой, — художник осмелился поднять на него глаза. — Вы замерзнете, пока будете ее рассматривать!

Вошел слуга и с поклонами поднес императору и художнику по чашечке бульона с корешками лотоса.

В дверях по-прежнему стоял мандарин, доложивший императору о визите полководца Великой стены.