Чингисхан. Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка - Страница 85

— Травы? Разве хан привозит своим сотням жен китайскую траву? — вскричала Герел, которую Ошаб все еще тянул за волосы, и, поднявшись, затопала ногами по меху и кораллам.

— И все-таки я кое-что привез тебе, — сказал с ухмылкой Тенгери.

Ошаб сразу отпустил жену, та опять упала на колени и тихо-тихо проговорила:

— У него все-таки есть для меня подарок! И что же это, дорогой Тенгери?

— Два барана или один верблюд!

— Или? Почему «или»? Ах, ты просто не знаешь еще, что подаришь? Два барана или верблюд! Слышал, Ошаб? — Она с сомнением взглянула на Тенгери.

— Выбирай сама, Герел, что тебе нужнее — бараны или верблюд?

— Вот как! — Она в растерянности уставилась на мужа, который и сам сильно удивился и не сводил глаз с Тенгери. — И где же твои бараны и верблюд?

— У меня за пазухой, — сказал Тенгери, от души радуясь, что может вот так, запросто, взять и достать из-за пазухи таких больших животных. Он рассмеялся как ребенок, а Герел как раз этот его смех и разозлил.

— В кармане?! — прикрикнула на него маленькая женщина.

Ошаб тоже обиделся.

— Ты шути, шути, да знай меру, Тенгери. Даже у самой маленькой птички есть сердце и печень!

— Прогони его из нашей юрты, Ошаб!

Но Тенгери уже достал эти странные китайские листки и сказал:

— Это не золото, но когда ты таких накопишь много, можешь за них купить золото. Точно так же, как за эти несколько штук ты сможешь купить себе двух баранов или верблюда. Конечно, только у китайских купцов.

— Ты правду говоришь, Тенгери? — удивилась Герел.

Тенгери кивнул.

Ошаб же заметил, что он о таких листках слышал, но не слишком-то всем этим россказням поверил — мало ли какие слухи, похожие на сказки, залетают сюда из империи Хин. Они с Герел долго-долго разглядывали странные узоры на китайских бумажных деньгах.

Ошаб развел руками:

— Я слышал еще, что в то время как мудрый и ученый писец нашего хана Тататунго вырезает слова нашего властителя на железных табличках, сто китайских писцов переносят их черной краской на тонкую бумагу. Раньше я этому не верил, а теперь — верю!

Тенгери добавил:

— И не только это! Они вырезают также значки на мягком дереве, покрывают его красной или черной краской, накладывают сверху бумагу, а потом, когда снимают ее, ты видишь на ней эти самые значки.

— Ты сам видел? — спросила Герел.

— Нет, но воины рассказывали.

Они вертели маленькие листки так и сяк и смеялись, как маленькие дети.

— Два барана или верблюд, — повторяла Герел. — Видишь, он привез мне подарок, он не забыл, Ошаб!

— Да, а ты на него орала! Даже из юрты хотела прогнать! Где ты еще найдешь такого доброго соседа?

Стоя на коленях, женщина, пристыженная этими словами мужа, торопливо собирала кораллы. А потом все же набралась смелости и спросила Ошаба:

— Неужели ты, Ошаб, ничуть не удивился, когда Тенгери сказал, что верблюд и бараны спрятаны у него за пазухой?

— Ну да, конечно, но…

— Извините меня, — перебил их Тенгери, — но мне просто захотелось ответить на ваш вопрос шуткой. Но я вам не солгал!..

— Нет, ты не солгал, — подхватила Герел. — И я благодарна тебе за подарок, Тенгери. Понимаешь, в первый раз исполнились мои мечты.

С правой стороны от входа висел кожаный мешок, и маленькая женщина нацедила из него полную миску кумыса и протянула Тенгери. Эту миску, вырезанную из березового дерева, они передавали друг другу и с удовольствием отпивали мелкими глотками холодный пенящийся напиток. Сквозь открытую круглую крышу юрты на них падал лунный свет.

Все трое долго молчали.

Мимо протарахтела повозка водовоза. Где-то вдали ржали лошади. Слышался лай собак.

Герел снова наполнила березовую миску, и она опять пошла по кругу. Но разговора почему-то не получалось. Каждый думал о своем, и всем хотелось подольше посидеть в тишине. Может быть, все трое мысленно перебирали слова, брошенные в странном споре, и они мысленно вторично простили друг друга: тишина — это мать добрых мыслей. Маленькая женщина, сидевшая на меховой подстилке, прислонилась спиной к опорному столбу юрты и не сводила глаз со звездного неба. В свете луны ее лицо походило на выбеленный ветрами череп, лежащий в степной траве. Но вот она завела тихую и нежную песню:

Когда задует ветер, он клонит траву,
В которую меня положила моя мать,
Когда я родилась.
Когда я умру, меня опять нагой
Положат в траву,
Которую клонит ветер.
А между этим будут бури, холода, жара и страх!
Мы будем есть и пить, рожать детей,
Несмело улыбаться.
Но радость часто пробегала мимо моей юрты,
Ей было лучше под Золотой Крышей.
Дерево умрет, если его не напоить водой,
Человек без радости становится злым.

Она умолкла, но еще долго никто не произносил ни слова. Тенгери думал: «Нет, она не злая». Больше всего ему хотелось встать, подойти к ней, погладить уставшую женщину по голове, сказать ей что-нибудь ласковое. Но ему ничего подходящего не приходило в голову — или приходило столько мыслей сразу, что он не знал, на чем остановиться. Поэтому он и промолчал. И случайно заметил на белой подстилке маленький красный коралл. Тенгери поднял его и дал Герел со словами:

— Ты его не увидела! Мне очень жаль, что я не отдал тебе этих листков сразу.

Он поцеловал женщину в светлый лоб и спросил, где ее дети. И еще он спросил, почему она никогда о них не рассказывает.

— Когда они были юношами, они сражались за хана и вместе с ним создавали нашу империю. Каждая победа требовала своих мертвых, с каждой рекой, которую мы переходили, связаны грустные воспоминания. Одного сына свалила стрела у Керулена, другого — боевой топор у Балча, третий погиб в камышах Селенги, четвертый утонул во время битвы у бурной Тулы. Трех наших дочерей похитили меркиты. Когда задует северный ветер, я слышу их плач.