Чингисхан. Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка - Страница 168

168

— Бат! — перебил его Тенгери.

— Заткнись! Мы пришли со стороны заходящего солнца, а вы сидели у озера, на берегу которого росли три кедра. Так или нет?

— Да.

— Видишь. Вы, значит, бежали… и сидели там, у озера… а мы вас догнали.

— Дальше, Бат!

— Дальше? Что было дальше, ты знаешь.

— Да, знаю.

— А тебя мы не тронули. Таков был приказ хана.

— Да.

Каждый слышал сейчас дыхание соседа.

— Не надо меня за это ненавидеть, — сказал Бат. — Может, ты сам завтра окажешься в десятке, который пошлют за кем-то в погоню.

Тенгери кивнул.

— Я… я хочу сказать тебе: тогда мне это даже доставило удовольствие, да, я выполнил приказ хана с радостью!

— Помолчи, Бат! — сказал Тенгери и встал.

— Я сказал «тогда», Тенгери!

Луна повисла сейчас прямо над ледником и проливала свой свет на него и на соседние снежные поля.

— Хочешь мяса? — Один из воинов протягивал десятнику мешочек из желчного пузыря яка.

Бат с трудом покачал головой, приподнялся на локтях, но снова упал на спину и спросил Тенгери:

— Когда ты стоишь надо мной, такой большой, мне кажется, что ты хочешь меня растоптать. Разве я не сказал тебе, что ты, может быть, сам завтра будешь в десятке погони?

Тенгери присел на корточки.

— Почему мои родители бежали, Бат?

Десятник промолчал. Закрыв глаза, он тяжело дышал. Сейчас луна осветила его лицо, и все увидели рану на голове Бата, большую рану на правом виске. Эта глубокая черная выемка напоминала разверстую пасть рыбины.

Бат ничего не говорил, и Тенгери начал размышлять о том, как давно десятник догадался, кто он, Тенгери, такой.

— У скал Онона я еще не знал, кто ты такой, — ответил вдруг на его невысказанный вопрос Бат. — Только твое имя мне о чем-то напомнило. А потом ты рассказал, что Чингисхан подарил тебе скакуна — благородного, дорогого! — и я подумал: «Значит, это не он. Тому Тенгери хан ни за что скакуна не подарил бы».

— А когда ты понял, что Кара-Чоно мой отец, а Золотой Цветок — моя мать?

— Когда ты рассказал хану сказку «О лошадиноголовой скрипке». Я стоял в толпе на площади и слышал, что, когда тебя спросили, от кого ты узнал эту сказку, ты ответил: «От моего названого отца!» Потом тебя спросили еще, как твоего названого отца звали. И ты ответил: «Кара-Чоно, Черный Волк».

— Все так и было. А после этого меня поставили десятником.

— Это было хитрой уловкой хана! — прошептал Бат. — Разве он мог простить тебе, что ты назвал своим отцом изменника?

— Он пришел в ярость, Бат! И прямо сказал мне об этом!

— Вот видишь! Я потом долго избегал тебя, ни словом с тобой не перемолвился!

— А я-то подумал, ты обиделся, что меня, молодого, сделали тебе ровней, Бат.

— Ты так и сказал, когда мы с тысячей маленького китайского полководца Лу скакали к Великой стене. Я ответил, что не поэтому. Я тебе сказал: «Знаешь, Тенгери, жизнь — странная вещь». А ты: «Не понимаю, о чем ты говоришь, Бат». И тогда я сказал еще: «Ладно, помолчим». Для меня, даже для меня, столько всего видевшего и пережившего, мысль о том, что в моем десятке есть человек, отца и мать которого, пусть и названых, я по приказу хана…

Бат умолк ненадолго, а потом, собравшись с силами, закончил:

— Хотя мы ссорились, ругались, а иногда просто задирали друг друга, как волчата, ты мне всегда нравился. Ты не похож на других, понимаешь? Это ведь как с лошадьми, Тенгери: за всю жизнь у тебя под седлом могло быть хоть двадцать лошадей, а все равно одну из них ты всегда будешь помнить и любить больше других!

На какое-то время наступила полная тишина. Луна вскарабкалась еще выше на небо. Сейчас все очертания казались более резкими и величественными. Двое, Сориг и Баязах, пошли погреться около лошадей. Хунто побежал на поиски запасной лошади для Бата.

— Трите им покрепче шеи! — прохрипел вслед уходящим Бат.

Ему захотелось встать. И опять он упал навзничь. Тенгери спросил, нет ли у него ран на теле.

— Нет, одна эта, на голове. Только захочу сесть или встать, луна так и пляшет у меня перед глазами, а горы подпрыгивают вверх-вниз, — ответил Бат, ощупывая рану. — Эх, лучше бы мне треснул по башке какой-нибудь кривоногий турок! Так нет же, получил от дурацкой сосульки!.. Тоже мне, враг! Пройти через все битвы и принять смерть от замерзшей воды?!

— Из-за этой маленькой дырки в голове ты не умрешь, Бат, — сказал Тенгери.

— Но сражаться я тоже не смогу! На что я теперь годен?

— Будешь стеречь овец, Бат. Или ловить рыбу.

Десятник надолго задумался, глядя на далекие звезды.

Тенгери думал: «Вот он лежит передо мной. Один из того десятка, что выехал из заходящего солнца. И он говорит мне, что, может быть, завтра я сам буду участвовать в погоне за беглецами, если того пожелает хан!»

— Иногда я думаю, — негромко заговорил Бат, — что воевал на всех войнах. И с этих войн привозил домой все, что хотел. А вот сейчас лежу здесь и понимаю: все, да не все! Чего мне не хватает, я не знаю. Только не может быть, чтобы это было все, что человеку нужно!

«Да, этого быть не может», — подумал Тенгери и вспомнил о китайских рыбаках, которые выходили на своих лодках в открытое море, о девушках и женщинах, собиравших чайный лист, о мужчинах, которые впрягали в плуги буйволов. «Ваше счастье — это наше несчастье», — говорили они. А другие добавляли угрюмо: «Вы только для того и живете на свете, чтобы угонять стада и поджигать чужие дома!»

— У меня было много всякого добра, а ничего не осталось, — жаловался десятник.

168