Чингисхан. Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка - Страница 166

166

Тогда Бат толкал его рукояткой плетки в бок.

— Какие тут газели? Привиделись они тебе, что ли, газели эти? Здесь даже волка не встретишь!

Сколько раз Тенгери давал себе слово не думать больше о бредущей за повозкой и вглядывающейся в лица трупов Саран. Он заставлял себя мысленно возвращаться к дням мирной жизни у Керулена, к голубой реке и синему небу над ней, к камню с изображением Саран, которое он так и не закончил. И наконец, к призывному звуку трубы из лагеря: «Война!» Тогда он, ликуя от несказанной радости, погнал своего гнедого к юрте, стоявшей у вершины округлого холма, где его ждала Саран. Едва увидев друг друга, они оба воскликнули: «Война!» И скрылись в юрте, где обнялись и шептали друг другу, забыв обо всем: «Война! Теперь мы сможем бежать! Мы убежим! Наконец-то!» Тогда, конечно, никто из них и представить не мог, какие тяготы их ждут в горах. И вот они в самом сердце Тянь-Шаня, перед ними его перевалы, ледники и вечные снега. Тенгери думал: «Отсюда обратного пути нет, отсюда не убежишь. Саран знает это теперь не хуже меня. Она знает, что мы можем встретиться в долине по ту сторону гор, если каждый из нас отдаст за это все! И значит, нам предстоит пробиться сквозь этот мир льда, снега, порывистого ветра и лежащих при дороге мертвецов. Только после этого мы можем попытаться добиться того, к чему стремимся! Ты слышишь меня, Газель?» Ответом ему был только ветер.

Однажды Бат сказал, обращаясь к нему:

— Время между походом в империю Хин и этим походом мне не понравилось. Мне вообще не нравится, если я не на войне. Тогда я сам не свой, не знаю, кто я и зачем я.

Тенгери ничего ему не ответил, и Бат продолжил:

— Может, мне пасти овец, как старикам или одноглазым? Или ловить рыбу? Клянусь богами, я привык добывать на войне все, что мне хотелось и было нужно: овец и золото, жемчуг и коз, серебро и женщин!

Десятник громко рассмеялся, но смех его был горьким, это был смех через силу, который недолго длится.

— Знаешь, Тенгери, как я радуюсь, когда верхом на коне, с луком и мечом молнией набрасываюсь на врага!..

— Ты так говоришь, Бат, будто тебе хочется сесть здесь на снег и умереть!

— Если меня что и страшит, то только моя старость! Она накинулась на меня! Она сковывает мои руки и ноги, они болят! Скажи: может быть, эти проклятые горы и пропасти и есть наши враги?

Вот до чего договорился Бат на шестьдесят второй день похода через Тянь-Шань. Они как раз закопались в снег неподалеку от гребня высокой горы.

— Шестьдесят дней без солнца! Для монгола это все равно что быть похороненным заживо под чужим небом!

Несколько дней назад произошло страшное и неслыханное. Никто об этом не говорил вслух, но все только об этом и думали: страшным порывом ветра с ледника смело в пропасть сто восемьдесят девять воинов вместе с их лошадьми. Многие рассуждали так: выходит, на заснеженных вершинах все-таки восседают боги, а то, что они, вершины, все время окутаны непроницаемыми облаками, означает, что боги желают оставаться невидимыми. А почему? Очень просто: боги всегда негодуют, когда люди проникают в Небесные горы. Вот они и напустили на монголов злую снежную бурю, которая шутя сбросила в пропасть две сотни всадников.

Тенгери с Батом забились в расщелину. Лошадей они оставили совсем рядом. За ними лежали на снегу остальные пятеро из их десятка. Должно было быть еще трое, но они давно замерзли где-то в снегах Тянь-Шаня. И может быть, они даже не лежали на снегу, а стояли: в нем, таком высоком, некоторые умирали стоя. Бат долго не произносил ни слова, молча уставившись в пустоту. Потом достал мешочек, сделанный из желчного пузыря яка, достал из него высушенное и растертое в порошок мясо, пожевал его. У каждого было с собой по такому мешочку с растертым в порошок мясом. Полпригоршни его хватало для крепкого навара. Но здесь костра не разложишь, так что приходилось есть всухомятку.

— Где солнце никогда не заходит, никакая луна не взойдет! — ворчал Бат.

Но прозвучало это беззлобно, скорее насмешливо, чем с сожалением. Когда заморишь червячка, все-таки становится полегче…

Лошади терлись одна о другую, стоя в полной темноте. Иногда позванивала замерзшая сбруя, а когда они переступали ногами, лед потрескивал.

— В империи Хин ты был веселее, Бат. Я уже не говорю о Дзу-Ху! — сказал Тенгери. — Ну и горлохватом же ты был! Иногда ты был способен на подлости, иногда был наглым. Но и добрым ты бывал, Бат, да, добрым.

— Заткнись!

— А на свои ноги ты уже под Йенпином жаловался, помнишь, когда мы без лошадей, пешие…

— Да-да, я во всех битвах участвовал…

— …и каждая из них оставила на тебе свою отметину!

И они рассмеялись, они смеялись от души, забыв об ужасах этой ледяной пустыни. Но смех их вдруг оборвался, будто кто-то сжал им горло. Хунто, один из тех, что лежал за лошадьми, подполз к Тенгери и Бату и сказал:

— Все трясется! Горы заговорили!

— Вот видишь, — злился Бат, — чем выше мы поднимаемся, тем ближе мы к богам. И чем ближе мы к ним, тем больше они сердятся.

Они втянули в глубь расщелины одного за другим всех пятерых. А оставшиеся снаружи лошади как бы живой стеной отгораживали их от ледяного мира.

Бат ругался: лучше каждый день биться одному против десяти или даже двадцати воинов Мухаммеда, чем провести хотя бы еще одну ночь в этих горах.

— Я бы мигом посшибал с лошадей всех этих кривоногих турок, длинноногих персов или туркменов! Они бы даже понять не успели, кто это отправил их на небо — боги или монголы? А здесь? На что мы здесь годимся? Какие мы воины? Биться головами о ледяные стены, вспарывать мечами снег, продырявливать копьями облака, разрубать боевыми топорами горы? Ответь: что нам, воинам, здесь делать?

166