Чингисхан. Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка - Страница 153

153

— Мы будем жить в одной юрте, Черный, — повторила девушка. — И никогда не поссоримся, правда?

— Ну, не скажи, — рассмеялся он. — Тебе может захотеться того, а мне этого. А кто окажется прав? Разве тот, кто уступает, обязательно не прав? Надо убеждать друг друга, договариваться и не жалеть на это времени.

— Значит, без ссор все-таки не обойдется, — вздохнула она, положив руки под голову.

— Может, оно и на пользу?

Она вдруг вскочила на ноги.

— Знаешь, что говорят старики? Они говорят: «Если у тебя есть девушка, которая тебя любит, ты умрешь, если она тебя оставит!» Так оно и есть, Черный!

Тенгери тоже вскочил.

— Я всегда буду добр к тебе, всегда, даже если мы поссоримся, даже если на нас обрушится несчастье, всегда — днем и ночью, в дождливый день и в день солнечный, в бурю и в стужу, всегда, Газель!

— Я люблю тебя, — тихо и страстно проговорила Саран.

Тенгери обнял ее за плечи. И тут ему вспомнился тот вечер, когда вырезанная из дерева фигура стояла на шкафчике в синем облачении. Он приспустил тогда полотно до плеч, и в лунном свете они были цвета слоновой кости. Он на какое-то мгновение зажмурился, чтобы проверить, запечатлелся ли в его памяти облик Саран.

— Что с тобой, Черный?

Пальцы Тенгери коснулись ее тонкой шеи. «Кожа холодная, как и в тот раз», — подумалось ему.

— Газель, — шепнул он.

Они опустились на мягкий мох и поцеловались. Теплый ночной ветерок обдувал березы. А когда он совсем улегся, наступила такая тишина, словно весь мир умер. Белые деревья застыли в лесу. Светлое небо глядело на них, будто дивясь тому, насколько оно все-таки больше земли. Со стороны степи до них доносился горький запах полыни.

Ночь была такой долгой, какими бывают только летние ночи. Но когда выглянуло солнце, им показалось, что оно поспешило: окружающий мир, которого они вовсе не ощущали ночью, вдруг вернулся вновь — вот орда, вон там верховые, пастухи, стада овец и табуны лошадей, дворцовая юрта с золотым острием и Холм Непокорных.

Саран и Тенгери долго не произносили ни слова.

Они лежали на утреннем солнце, разомлевшие и счастливые. Он поднял глаза на каменную стену и улыбнулся. Небо над ней было нежно-розовым. На кустах и ветвях деревьев прыгали и раскачивались птицы — пестрые, быстрые, распевавшие свои утренние песенки на разные голоса. Тенгери спросил Саран, не зябко ли ей.

Она покачала головой.

— Газель!

— Теперь ты веришь, что я тебя люблю?

Тенгери кивнул.

— А в то, что ты умрешь, если я тебя оставлю, тоже веришь?

— Это старики так говорят, Газель!

— Но все будет хорошо, Черный?

— Да, Газель.

Она повернулась на бок, чтобы посмотреть ему в глаза, но он не сводил своих с каменной стены.

— Сегодня вечером, к заходу солнца, все будет выглядеть по-другому, Газель!

— Да, — согласилась она, но не оглянулась в ту сторону.

Теперь и он лег на бок. Они глядели и не могли наглядеться друг на друга. Но вот кто-то закричал на берегу:

— Тенгери! Где ты, Тенгери! Ответь мне!

Этот зов прокатился над рекой и долетел до скалы.

— Это меня зовут, Газель! Меня ищут!

Оба встали, не слишком-то уверенные в себе, и глядели на берег Керулена.

— Ошаб! Да, это он, Ошаб! — сказал Тенгери.

Но не отозвался, потому что хотел остаться незамеченным. Кроме того, он боялся, что кто-то увидит незаконченный рисунок на камне.

— Вот видишь, Газель, все выходит так, как ты и предсказала, когда мы сидели на камне посреди реки: «Всегда найдутся люди, которым до других есть дело. Когда до меня, а когда до тебя. Такие люди никогда не переведутся!»

— Что ему от тебя нужно?

Тенгери рассказал Саран о резных деревянных фигурах и о том, что Герел отнесла одну из них ко двору Ха-хана, чтобы там узнали, какой он, Тенгери, художник. Слово «художник» он произнес пренебрежительно.

— Наверное, Ошаб принес мне весть, что фигура эта понравилась Чингисхану. Либо совсем не понравилась. И что меня призывают ко двору или не призывают…

Ошаб проехал немного вверх по реке, потом вниз и все время звал Тенгери.

— А тебе хотелось бы быть при дворе?

— Нет, Газель.

— Но мы все равно поставим сегодня свою юрту, Тенгери?

— Да.

И они заторопились к своим лошадям.

— Может быть, это было бы совсем неплохо, если бы тебя назначили придворным художником и резчиком по дереву.

— Меня, монгола? Среди всех остальных иностранцев?

Ошаб тем временем выехал из камыша и держал путь в орду.

— Где мы поставим нашу юрту, Черный?

— В самом красивом месте, Газель. У реки, у цветущих кустов.

— А свои овцы у нас будут?

— И еще пять лошадей!

— Целых пять, Черный? Ты такой богатый?

— Богатый? Я поменяю на них маски из империи Хин, это моя доля военной добычи. И получу за них пять лошадей и не меньше восьми овец.

— Черный! — радостно воскликнула она, вспрыгивая на своего конька. — Неужели у нас и впрямь будет восемь овец и пять лошадей? Вот здорово!

— И еще шелк, Газель, синий шелк, красный шелк и желтый шелк — все для тебя, Газель! Да, Газель, я совсем забыл о жемчужных ожерельях!

Они мчались сейчас почти вплотную друг к другу сквозь камыш, нахлестывая лошадей, и кричали от радости. Саран скакала без седла, прижавшись головой к шее конька. Ее длинные волосы развевались на ветру так же, как и его иссиня-черная грива. Из-под копыт лошадей вспархивали испуганные утки, длинноногие цапли степенно и горделиво отходили в сторону. Когда они выехали на луг, Ошаб, так ни разу и не оглянувшийся, уже привязывал лошадь к жерди подле своей юрты.

153